В центре города осталось не так уж много мест, где за всю историю Одессы ничего не было построено, и одно из них — Городской сад

Младший брат основателя Одессы майор Феликс де Рибас развел его при своем, памятном нынешним одесситам по находившемуся там магазину «Медицинская книга», доме на Дерибасовской улице в конце XVIII столетия. Тогда еще не придумали церемонию посадки деревьев высокими должностными лицами, и адмирал де Рибас, а вслед за ним дюк де Ришелье сажали деревья там безо всякой шумихи, исключительно по душевному расположению к юной Одессе. В 1806 году де Рибас подарил городу взлелеянный им сад, который потому и пережил своих «зеленых ровесников» под различными, правда, названиями — Казенный, Публичный, Городской… В начале 1930-х «непуганые идиоты», как их назвал бы И. Ильф, переименовали его в «сквер Джордано Бруно», нисколько не смущаясь тем, что великий еретик не имел никакого отношения к Одессе. Старожилы только недоуменно пожали плечами, один многозначительно покрутил пальцем у виска, другой авторитетно ответил ему «или», — и все продолжали именовать сад Городским. Под этим названием он вошел в историю Одессы и стал городской достопримечательностью.

Достопримечательностью же самого сада было еще с 1828 года располагавшееся в доме де Рибаса «Одесское заведение искусственных минеральных вод». Десятки видов их приготовлял специально приглашенный из Дрездена химик, а три врача давали рекомендации каждому, кто надумал поправить свое здоровье минеральной водой, которую отпускали там с 6 до 8 часов утра. Одесса не была городом бездельников, и с началом дня ее жители грузили на корабли пшеницу, стояли за прилавками, корпели над конторскими книгами, мостили тротуары синими плитками лавы, строчили деловые бумаги, выделывали свечи, репетировали итальянские оперы, восседали на козлах биндюгов, возводили дома из нарезанного «осьмериками», «шестериками» и «пятериками» знаменитого ракушечника, который поэт Семен Кирсанов назовет «желтым камнем солнечного детства»... А те, кто имел такую необходимость и возможность, с утра пораньше заявлялись в Городской сад и, как на каком-нибудь модном курорте — Мариенбаде или Баден-Бадене, — попивали целебную водичку, прохаживались и вели неспешную беседу, которая являет собой, пожалуй, самое изысканное развлечение. Уже вовсю гомонили проснувшиеся птицы, сверкала серебряными каплями заботливо политая садовником трава, и голубой дымок вился над кондитерской Келя, где звенела посуда и были готовы отдаться на съедение сладкоежкам всевозможные печенья, конфеты, варенья и «шоколад различного свойства». И каждый день так продолжалось с середины мая до начала августа, когда заканчивался сезон потребления минеральных вод.

Но до поздней осени играла музыка в саду, и однажды заезжий капельмейстер Иозеф Феран со товарищи взорвал вечернюю тишину таким громовым боем не больше-не меньше как двадцати барабанов в сопровождении полкового оркестра, что притихшие было воробьи в одночасье снялись и улетели куда подальше, а вместо них в небе появился большущий воздушный шар. Музыкальные традиции Городского сада долго не прерывались, и еще в конце Х1Х века там звучали вальсы, кадрили, мазурки в исполнении «бального оркестра» итальянского дирижера Россети, а в начале века следующего выступала талантливая певица Иза Кремер со своей популярной, написанной на мелодию аргентинского танго, авторской песней «Под знойным небом Аргентины», которую, пребывая в добром расположении духа, любил напевать великий комбинатор Остап Бендер. В полном составе как-то прибыл сюда и ансамбль скрипачей — воспитанников Музыкальных курсов П. С. Столярского, по мановению руки маэстро смычки прикоснулись к струнам, и, казалось, воздух запел в Городском саду. А когда умолкала музыка, становилось слышно, как шуршит гравий под башмаками гуляющих, потому что дорожки и аллеи сада еще не были ни асфальтом наглухо залиты, ни в плитку намертво закованы. И опавшие листья не мусором, но багряной приметой уходящего лета смотрелись на таких «живых» дорожках, а ходить или пробежаться по ним было одним удовольствием. В те стародавние времена бег считался скорее зрелищем, нежели спортом. И в марте 1829 года для демонстрации одесской публике «опыта своего искусства в бегании» специально прибыл из-за границы некто Кнот, который за 44 минуты преодолел расстояние в 13 верст, после чего, по восторженным словам очевидца, «казался ни мало не утомленным». Следующей весной заезжая госпожа Густеден сумела за 45 минут шестнадцать раз пробежать туда и обратно центральной аллеей Городского сада, что составило расстояние в 10 верст. И лишь спустя сорок лет был зарегистрирован первый мировой рекорд в беге на 10 км, которые англичанин У. Кэмпбелл пробежал за 46 минут 13 секунд. Переведя версты в километры и выполнив несложные расчеты, можно легко убедиться в том, что этот результат был «заблаговременно» и изрядно улучшен в Одессе. Только фиксировать его тогда никому и в голову не пришло, но, как говорится, «мелочь, а все-таки приятно», что и это было в Одессе, в ее Городском саду.

А напротив, за распахнутыми окнами дома «одесского итальянца», архитектора Торичелли на Дерибасовской улице, что ныне числится под номером 27, частенько звенела сталь и раздавались возгласы «Ан-гард!», «Терс!», «Квинта!», «Фланконада!»... Загадочными для непосвященных были итальянские и французские названия фехтовальных позиций и приемов, коим обучал здесь соотечественник владельца дома Клемент Ламбертини. Он никому не навязывал свое искусство, но, утверждая, что «в воспитании молодого человека чувствуется недостаток, если он не знает фехтовать», деликатно апеллировал к самолюбию и нехватки учеников, по-видимому, не испытывал. За урок у Ламбертини нужно было заплатить пятьдесят копеек или… купить на них шесть голландских сельдей «высшего достоинства», являвших собою отменную еду и такую же закуску, одинаково располагающую к возлиянию как в натуральном своем состоянии, так в виде знаменитого одесского фаршмака, от одного взгляда на который рот моментально наполнялся слюной. Но фехтованием увлекались те, кому не приходилось выбирать между этим аристократичным занятием и селедкой, и они пребывали лишь в размышлении о том, кому отдать предпочтение — Ломбертини или, скажем, Людовику Зангери, что в доме Рено на Ришельевской учил и рапирой владеть, и «защищаться палкой против нескольких человек». Это было, конечно, менее эстетично, но по-житейски более надобно, поскольку даже большой оригинал не появлялся на улице с рапирой на перевязи, а трость считалась чуть ли ни обязательной для граждан мужеского пола. И Пушкин хаживал по Одессе с тяжеленной железной палкой, которую иногда заменял изящной тростью с набалдашником в форме собачьей головы. В «фехтовальной зале» Ламбертини ученики, помимо уроков, могли еще сразиться друг с другом, Зангери же устраивал платные «зрелища фехтования» в биржевой зале, где местные «мушкетеры» сходились в элегантных, стремительных и, самое главное, бескровных поединках. Случались, правда, и другие, но фехтование уже к ним касательства не имело.

Дача Ланжерона, о которой теперь напоминает лишь одноименный пляж, после смерти графа постепенно превратилась в популярное место загородных гуляний. И летом там, в числе других, открывалось «заведение для стрельбы в цель» Герасима Асани, где один выстрел стоил четыре копейки или две, ежели посетитель пожелал стрелять из собственного пистолета. Обзавестись же им можно было в респектабельном магазине Ж. Карла, изящно оправить в серебро у кавказского искусника Тороса Бенклиева, а при необходимости — дать ремонт у оружейников Боталева, Гутьяра или Роберту, которые с равным толком доводили до ума кремневое ружье «времен Очакова и покоренья Крыма» и пистонный пистолет работы саксонского мастера Ульбриха, наподобие того, с которым Дантес вышел против Пушкина на Черной речке. И в Одессе бывало, что на задворках дачи Ланжерона или в глухих уголках Ботанического сада — подальше от глаз любопытствующих прохожих и надзирающего ока полиции, горячие головы затевали дуэль. В один совсем не прекрасный для него день здесь по причине карточного долга стрелялся родной брат того самого Мартынова, который убил на дуэли М. Ю. Лермонтова. Искусный стрелок и завзятый дуэлянт, он, тем не менее, был ранен в руку, опосля чего долго томился в «Петербургской» гостинице, вкушал яства тамошнего ресторатора, «повара французской кухни» мсье Бордо, и с завистью поглядывал в окно на нарядную публику, усердно гуляющую или вольготно расположившуюся на изящных чугунных скамьях Приморского бульвара.